Автопсихография

Слово это придумал Генрих Густавович Нейгауз. И надо сказать, слово очень точное, поскольку отражает описание не жизни, а, скажем, мыслей и чувств.

Здесь сразу возникает ассоциация с тем, что говорил (писал) философ Алексей Фёдорович Лосев: «Трудно писать дневник. Пишешь ведь тогда, когда не живёшь. Ведь это когда нет простора для жизни, - углубляешься в себя, копаешься там далеко и пишешь об этом копании».

С Лосевым я «познакомилась» в процессе учёбы в аспирантуре, когда сидела на лекции по философии и с удивлением (а ещё со стыдом) обнаружила, что таинственная фамилия Тахо-Годи, всегда связанная с книгами о знаменитом философе, принадлежала замечательной Азе Алибековне.

С тех пор я, когда читаю лекции студентам и рекомендую какую-нибудь литературу, старательно подчёркиваю, что Гиппенрейтер зовут Юлия Борисовна, а Старчеус – Марина Сергеевна.

Психографические проблемы меня посещают давно, и это нормально, наверное, для обычного человека. Хотя… вот герой рассказа А.Ф.Лосева, работающий в почтовом ведомстве, почувствовав, что театр даёт ему «мировые горизонты», приходит к выводу, что «с почтовым ведомством театр не совместим» и решает… сжечь театр.

Пытаясь восстановить хронологию своего представления о мире, я думаю о том, что моя жизнь как-то находится между двумя полюсами (в хронологическом отношении), оба связаны с Андреем Сергеевичем Кончаловским. Примерно так: в восьмом, кажется, классе мы дружно посмотрели фильм «Романс о влюблённых», который был не похож на всё советское. Мы были захвачены и музыкой Александра Градского, и драматургическим приёмом смены цветного и чёрно-белого, и символичностью сюжета, так необычного во времена господствующего метода социалистического реализма, и игрой актёров.

Не так давно в одном интервью Андрей Сергеевич сказал: «Культура – это система ценностей, определяющих поведение человека». Наверное, это придумано и не им, а тоже почерпнуто из чего-то другого. Но, наконец, нормально чёткое определение понятия культуры.

Никита Сергеевич Михалков также сказал как-то, - я запомнила только самую суть, поэтому пусть это будет в моей интерпретации, что культура – это когда человек, много лет не бывший дома, возвращается, подходит к своему дому, смотрит в окно, за которым его семья сидит за столом, он смотрит на них и боится постучать, чтобы они не испугались от неожиданности…

У каждого из нас свои кумиры и свои цитаты.

В годы учёбы в консерватории однажды преподаватель по ИЗО вместо лекции повела нас на выставку свердловского художника Миши Шаевича Брусиловского. Впечатление было такое, что устойчивый мир рухнул. Это не были картины, которые можно спутать с фотографией. Это была мысль. Наверное, поэтому в своих автопортретах Брусиловский рисует себя с большой головой, а остальное всё маленькое: руки, кисть…

Теперь, прочитав его интервью, насыщенное философски-остроумным восприятием жизни, включая его реакцию на то, что ему при жизни поставили памятник (скульптурная группа «Горожане»), я поняла, что меня всегда привлекали большие люди – монументальные и спокойные.

– Вообще-то, сначала хотели выполнить скульптуру только умершего художника Геры Метелева. Но потом предложили нам с Воловичем присоседиться, чтобы место выбить под это дело. Я жене говорю: «Танька, как тебе удобно будет! Утром вышла из подъезда, цветочки положила и пошла на работу». А пока нам троим частенько бутылочку на постамент ставят… (из статьи А.Беляева)

Внучка А.Ф.Лосева не выговаривала окончание слова, которым всегда именовали деда, и называла его «гиган». Вот и мне нравятся «ГИГАНЫ».

Чем старше человек, тем больше он знает. Но меньше уверен в этом. Как, например, у Дейла Карнеги: «В настоящее время я уже не верю почти ничему из того, чему верил двадцать лет назад, если не считать таблицы умножения; но и в ней я начинаю сомневаться, когда читаю об Эйнштейне».

Сначала человек работает за идею, но потом, если идея верная, она начинает работать на него. Но это условие трудно выполнить.

Ещё вариант: сначала необходимо работать за идею, а потом её можно выгодно продать.

Я не знаю, чьи это мысли. Может быть, мои.

В своих мыслях сначала я создала теорию случайности. Она начиналась с мысли Мартина Хайдеггера о том, что мы вброшены в этот мир, как кости… Была в этом какая-то романтика обречённости.

И созвучно – у Бальмонта: Мы брошены в сказочный мир, Какой-то могучей рукой. На тризну? На битву? На пир? Не знаю Я вечно – другой Я каждой минутой – сожжен. Я в каждой измене – живу. Не праздно я здесь воплощен И ярко я сплю – наяву…

Действительно: наши мысли – как будто сон наяву.

Иной раз сидишь, играешь спектакль, а сам далеко-далеко, и непрерывный поток мыслей, ассоциаций приводит тебя к самым разным настроениям от беспредметного спокойствия до полной депрессии.

Вспомнились строки, поразившие однажды в «консовском» бесконечном «читательстве». В письмах Малера я впервые столкнулась с его знаменитой фразой: «Зачем ты жил? Зачем страдал? Неужели все это — только огромная и страшная шутка?»

Но Брусиловский говорит: «Вообще, к жизненным проблемам надо относиться философски: случилось, прошло – и вперед, если возможно».

Одна из мыслей, пришедших ко мне во время спектакля, поразила меня до некоторой степени внезапно. Она состояла в том, что наша «вброшенность» является началом длинной цепи случайностей, которые могут объяснить непознаваемость мира, ну или частичную его познаваемость.

Пойдём прямее. Вот, скажем, рекомендую я студентам книги. Какие это могут быть книги? Те, на которые упал мой выбор. Но он случаен! Скажем, они оказались на моей полке, или мне их кто-то посоветовал, или мне они более понравились. Но это далеко НЕ ВСЕ книги на данную тему. И если бы у моих студентов был другой преподаватель, то набор книг, случайный для них, был бы тоже другим.

Мы обладаем знаниями из «вброшенного» в наш внутренний мир некоторого, весьма скудного, объёма прочитанных книг. Они могли бы быть другими, если бы мы встретились с другими людьми, учились бы в другом вузе, жили бы в другом городе, в другое время. И если бы мы прочитали другие книги, прослушали другую музыку, то у нас были бы другие любимые писатели и композиторы.

Кстати, сочетание «любимый писатель» – это что-то из советской эпохи анкет. Валентин Александрович Берлинский писал, что затрудняется ответить на вопрос, какое у него любимое сочинение: «Всегда приходит на ум то, что отвечал в таких случаях Рихтер: самое моё любимое сочинение то, которое я в данный момент играю».

Для того, чтобы выбрать любимое, нужно всё перепробовать. Всё «перечитать» и «переиграть»? Это объективно невозможно, следовательно, вопрос не корректен.

Цепочка случайностей, пусть даже выбираемая нашим чувством вкуса, настроенным нашими родителями и «средой обитания», так или иначе, формирует наш «поток сознания», который нам очень трудно отделить от «чужих» мыслей.

Как пишет Гидон Кремер, хочется понять, что в нас собственное, а что — привнесенное, наносное, «понять свою принадлежность чему бы то ни было. Поняв, с этим легче жить».

Чем больше я вдумывалась в диалектику случайного и закономерного, тем более моя «теория случайности» как-то перестала меня удовлетворять, и её место заняла «теория ограниченности». Может быть, и не я её придумала, но, как говорил академик Николай Александрович Бернштейн, факт, открытый повторно и независимо от первого, только подтверждает его.

Моя теория «ограниченности» вытекала из «теории случайности» и меняла мой психологический настрой. Дело в том, что мы все пребываем в условиях ограниченности. Мы ограничены световым днём, количеством часов в сутках, свободным временем, целым «пакетом» объективно невозможных вещей. Ну, вот даже прочитать, скажем, всего Достоевского мы не в состоянии. А если прочитаем Достоевского, то не прочитаем, скажем, Ремарка, Драйзера, да и много ещё из тех, на кого случайно выпадет наш интерес.

Мы ограничены знанием (незнанием) языков. То есть, скажем, по своей специальности мы, как правило, знаем только отечественную литературу, ну и такую, которую ценой подвижнических усилий удалось перевести. Я знаю даже одну книгу, изданную в России на средства переводчика. Думаю, что Россия тут, в общем-то, ни при чём, наверное, это проблема интернациональная, хотя пошутить на тему России любят все.

Например, в документальном фильме «Загадки «Мастера и Маргариты» мой любимый Александр Артёмович Адабашьян, Берлиоз в версии Владимира Бортко, очень остроумно изложил свою интерпретацию романа. По его мнению, наличие в романе Булгакова всего двух трупов на протяжении всего сюжета при наличии такой мощной сатанинской бригады, как Воланд и его помощники, объясняется тем, что, высадившись в СССР, они поняли, что им тут делать особо нечего, уже создано государство, которое само прекрасно расправляется и со своими гражданами, и с их мыслями.

Чтобы отвлечься от темы России скажу, что чувство юмора – черта лучших людей на планете. Например, из всего педагогического наследства Юрия Исаевича Янкелевича больше всего я люблю одну фразу: «На практике я делю учеников на две группы: одну учу, другую — выгоняю».

Итак, по теории ограниченности, мы располагаем весьма скромными возможностями, в основном временными.

Мы не знаем, сколько у нас есть времени, поэтому не знаем, как им распорядиться.

А если знаем, то, тем более, не знаем, куда его потратить.

Есть люди, с которых надо брать пример. Так, Николай Александрович Бернштейн сам поставил себе диагноз — рак — и хладнокровно определил оставшееся время (не ошибившись ни на месяц). Оставшееся время он тщательно распланировал, в том числе и на встречи с учениками и соратниками. Снялся с учёта из всех поликлиник, чтобы не тратить оставшееся время на обследования и объяснения с медиками. Однажды его ученики начали его уговаривать посмотреть какой-то нашумевший фильм. Он отказался, мотивируя это тем, что у него нет времени… и это была понятная только ему одному правда.

Понимая, что времени в любом случае мало, мы всё равно тратим его не всегда разумно, потому что точно не знаем, что важно. А что можно пропустить. Мы ищем умные мысли, пишем цитаты на своих страничках в интернете, но нам некогда читать, что пишут другие. Становится невозможным охватить новости у своих друзей, но мы всё равно пишем, и кто-то случайный их видит, случайно оказавшийся в эту минуту ваш друг или знакомый.

Мысль о том, чтобы успеть прикоснуться к возможно большему – ничтожна. Ко всему понемногу – значит ни к чему по-настоящему.

Многие ругают компьютерный мир, дескать, «мир сузился до экранов мониторов». А мне кажется – это величайшая помощь успеть и узнать больше. С тех пор как появились электронные книги, мы больше ценим их бумажный оригинал. Полистать страницы, варварски отметить нужную мысль карандашом. Пометки на полях – как это здорово!

Алексей Фёдорович Лосев, в силу опять же многих ограничений, в том числе, идеологического характера, вынужден был всю свою жизнь заниматься античной историей. «Я давно не занимался музыкой, пришлось отойти. Некогда! Настолько много интересных вещей…Своё, античное, никак не могу объять…

Античность мне очень близка в смысле предмета изучения, я её очень люблю, но… я думаю, что вся античность всё-таки представляет собой определённый период в истории культуры, философии, науки, период весьма недостаточный и ограниченный.

Не хватает жизни. У меня было много музыкальных и математических идей, от которых пришлось отказаться. … Если заниматься специальной наукой, то приходится ограничиваться. …Например, о Вагнере у меня интересные наблюдения были, интересные мысли. Но… Одна же голова, а не три. Так вагнеровские идеи пропали…»

«Ограниченный» мир Лосева – это восемь томов античной эстетики. Музыке Алексей Фёдорович учился параллельно с гимназией и достиг больших высот во владении скрипкой, об этом свидетельствует содержание его выпускной программы – он исполнял Чакону Баха. Разносторонность его интересов была настолько велика, что даже ограничивая себя - каждое направление требовало «всей жизни» (И.В.Павлов), он напряжённо работал сразу в нескольких областях. Например, в 20-е годы Лосев был профессором сразу двух музыкальных вузов: Московской консерватории и Государственного института музыкальной науки.

У каждого из нас во всех смыслах ограниченный мир, в который мы выходим одновременно и случайно, и неслучайно. Юрий Исаевич Янкелевич говорил, что «если ученик случайно сыграл хорошо, значит, это не случайно».

Из множества предоставленных нам вариантов мы выбираем свой, который нам больше по душе. Разве это можно назвать случайностью?

Нет другого выхода, кроме как понять, что та цепь случайных (а лучше – особенных) событий (с книгами, людьми, мыслями) – это наш неповторимый путь, который случается в мире один раз и только с нами. И он вполне закономерен.

Мы действительно не можем объять необъятное, но от этого наше знание не становится менее глубоким, потому что для качества не всегда нужно количество.

Представим, что нам нужно подготовиться к экзамену. Есть учебник – это краткое изложение всех вопросов, не лишённое порой тенденциозного взгляда автора. И есть список литературы, где столько названий, что потребовалось бы пару лет, чтобы их прочесть. Моя бабушка настаивала на том, что «книги надо читать также медленно, как они писались».

Если учесть, что экзаменов много, и по каждому предмету свой список литературы, то сложности умножаются. И даже если попробовать, что невероятно, читать эти книги в течение года (!!!), то всё равно с этим объёмом не справиться, но это упорно не хотели слышать наши консерваторские преподаватели. Мне всегда было интересно, что думают по этому поводу они сами. Я даже спросила и получила весьма удовлетворивший меня ответ от одного замечательного преподавателя по зарубежной музыке. Он сказал: «Даже если вы просто подержите книгу в руках, то всё равно будете знать больше».

Мы, порой, с удовольствием ограничиваем себя выбором, потому что начинать любую работу без некоторого усилия воли достаточно нелегко. Дейл Карнеги писал, что «работа мозга – мучительный процесс», и подтверждал это остроумной историей: «На стенах своих мастерских Томас Эдисон прикрепил таблички со следующим высказыванием сэра Джошуа Рейнольдса: «Нет такой уловки, к которой не прибегал бы человек, чтобы избежать настоящих трудностей, связанных с процессом мышления».

У меня появились и свои мысли на счёт чтения. Можно читать ознакомительно. Есть, кроме того, техника быстрого чтения. Но, самое главное, можно прочитать одну-две книги, и иногда этого будет достаточно, нужно только её правильно выбрать.

Однажды я подарила своему мужу «Шагреневую кожу» Бальзака, на что он, неистовый любитель книг, ответил: «Я могу в ответ подарить только одну книгу, достойную этой». И подарил мне «Как любить ребёнка» Януша Корчака.

…«Всякий раз, когда, отложив книгу, ты начинаешь плести нить собственных размышлений, - книга достигла цели.

«Не знаю». – Для науки это туманность, из которой возникают, из которой рождаются новые мысли, всё более и более приближающиеся к истине.

«Не знаю» – для ума, не приученного к аналитическому мышлению, это пугающая пустота.

Я хочу, чтоб поняли и полюбили чудесное, полное жизни и ошеломляющих неожиданностей, творческое «не знаю» современной науки о ребёнке.

Я хочу, чтобы поняли: никакая книга, никакой врач не заменят собственной живой мысли, собственного внимательного взгляда».

Вот эта книга, достойная быть «одной». И много других таких книг.

Так, например, когда мы учились у Михаила Львовича Мугинштейна, то понимали, что если не прочитать «Мастера и Маргариту», то на экзамен можно не приходить.

А ещё мне посчастливилось слушать лекции у Вячеслава Андреевича Кайдалова, считавшего, что заниматься философией – это в тёмной комнате ловить чёрного кота, которого там нет. Его «одна книга» называлась «Братья Карамазовы». По его мнению, если мы не её не читали, то напрасно прожили свою жизнь.

Конечно, такая «одна» книга таит в себе и опасность. По закону Мерфи, который, как известно, гласит: если какая-нибудь деталь может быть смонтирована не правильно, то найдётся кто-нибудь, кто так и сделает. Найдётся кто-нибудь, кто превратит его в догму.

Ограниченность ограниченности рознь. Трудно найти истину, которую когда-нибудь не опровергнет время.

Трудно и идти «в ногу со временем». Как сказала Алиса, «приходится бежать со всех ног, чтоб только остаться на том же месте! Если же хочешь бежать в другое место, тогда нужно бежать, по меньшей мере, вдвое быстрее»!

Итак, мы ограничиваем себя в чтении, в просмотре фильмов, в прослушивании музыки, изучении живописи, общении с друзьями, и делаем это по тому или иному внутреннему убеждению. Оно не случайно. Оно сознательно. В результате, мы создаём свой внутренний мир, ограниченное по сравнению со всей вселенной, пространство, но это пространство отличается своей неповторимостью.

Думаю, не нужно огорчаться по поводу того, что случай подбрасывает нам встречи с теми или иными явлениями и теми или иными людьми. Просто, если бы все люди читали одни и те же книги, они бы, возможно, не были такими разными и одинаковыми одновременно.

В нашей ограниченности есть место для выбора, есть возможность для воплощения той или другой мечты.

Нужно дать себе клятву Гиппократа: не навредить себе. Нужно разумно ограничивать себя и не чувствовать себя стеснённым ни в каком ограниченном пространстве.

Для того, чтобы человечество двигалось по пути прогресса, кто-то должен себя ограничить довольно узким пространством деятельности, возможно, даже одной проблемой, для того чтобы уйти в ней вглубь. Остальные люди будут довольствоваться результатами, чтобы иметь возможность, в свою очередь, ограничить себя рамками другой деятельности и идти в ней дальше других. В этом моя «теория ограниченности» на сегодняшний день. И на этом я заканчиваю свою «автопсихографическую» страничку.