Автобиография

Я родилась в деревне. И, наверное, это хорошо, потому что, как говорят многие психологи, у провинциалов есть большое желание самоутвердиться, выбраться в центр, вырваться из ограниченного пространства.

Мои папа и мама, деревенские учителя с высшим образованием, тоже сделали рывок в своей жизни: с двумя маленькими детьми уехали из деревни в столицу Урала – город Свердловск, где, собственно, я и выучилась «от и до».

В Свердловске, благодаря эвакуации в военное время школы П.С.Столярского, известного скрипичного педагога, у которого, как известно, учился Давид Ойстрах, была замечательная музыкальная школа-десятилетка. Школа эта и по сей день является одной из лучших в России, настоящая «фабрика талантов», если вспомнить «русско-столярский словарь» Петра Соломоновича Столярского (он славился своими одесскими изречениями). Думается, многое, существовавшее в «Школе имени мене», так называл свою школу в Одессе Столярский (раньше в России называли учреждения культуры в честь живых деятелей), перешло и в нашу свердловскую десятилетку, потому что традиции там были самые профессиональные и самые высоко педагогические.

В школе преподавали, на мой взгляд, лучшие педагоги, многие из них и сейчас успешно преподают, и было это время самым счастливым в моей, в частности, жизни.

Атмосфера в школе была уникально тёплая и строгая одновременно. И описано это всё в чудесной книге Татьяны Васильевны Лихачевской «В футбол играть некогда».

В школу меня привела моя бабушка – образованнейшая женщина, преподаватель русского и литературы, обременённая нереализованными музыкальными мечтами (она даже ходила петь в хор ветеранов в местном дворце культуры, а также училась играть на фортепиано в свои 62 года).

В школу принимали только одарённых детей, и на экзамене меня попросили сыграть что-нибудь на фортепиано, «что умеешь». Я сыграла «собачий вальс», чем мощно обнаружила своё деревенское происхождение, потом «узнала» все звуки, стоя спиной к роялю, и меня отпустили. Я плохо помню, сколько совещалась комиссия, но отлично помню, что меня не порадовал их приговор: меня приняли на скрипку. Я пришла домой и разрыдалась, потому что хотела учиться игре на фортепиано. Папа сказал своё обычное «Ух, они такие!», кому-то погрозив строго пальцем. И я успокоилась. На следующий день я потребовала купить мне скрипку, что и сделал папа, привыкший потакать капризам своей дочери.

Меня познакомили с моим педагогом по классу скрипки, красивой и мудрой женщиной (как это оказалось потом), которая спросила мою бабушку: «Она старательная? Она усидчивая?». Бабушка на все вопросы отвечала утвердительно, потому что воспитывала она нас с братом по своей уникально прогрессивной системе, и мы уже в дошкольном возрасте знали почти всё, что нам необходимо было знать примерно в объёме трёх классов начальной школы (позже, когда моей дочери исполнилось два годика, они с бабушкой учились читать методом целых слов, а ещё через пару лет уже читали «Евгения Онегина»).

Первые уроки мне показались крайне скучными, потому что на скрипке, в отличие от пианино, не было «готовых» звуков, «песенки» играть можно было только примитивные, например, «Петушок». После «собачьего вальса» он казался мне неинтересным, да и руки всё время нужно было поправлять по наставлению педагога: «кисточку согни, пальчик поставь, головку наклони, плечико не поднимай, следи за смычком». Это было сложно, совсем не обязательно, поэтому я решила пережидать, когда закончится урок. Занимались со мной почти через день, но это только до вступительного экзамена в первый класс. Поскольку я по болезни пропустила много времени, то мой педагог, Майданчик Эмма Абрамовна, даже во время вступительного экзамена сидела рядом со мной и показывала своими руками, что я должна подправить в своей постановке.

Период «пережидания» закончился как-то внезапно, потому что мне попросту надоело ждать, и я решила попробовать что-нибудь поиграть на скрипке сама. Я стала дома «подбирать» на скрипке все знакомые мелодии и постепенно обнаружила, что не такой уж это ущербный, по сравнению с фортепиано, инструмент.

В первый класс я пошла с большим удовольствием, потому что надоело сидеть дома, когда все на работе, а брат в школе. Занятия были утром, в трамваях была невозможная давка, мы с бабушкой с большим трудом иногда протискивались в «час пик», но ехать надо было, чтобы не опоздать. Мне не с чем было сравнить мою учёбу в школе, поэтому я не понимала, что чередование общеобразовательных предметов с «общемузыкальными» – это гениальное изобретение человечества.

Дела по скрипке шли «не очень», заниматься я не умела, да и не хотела, потому что было очень много интересных дел помимо того: книги, игры с братом, рукоделие, рисование, да и просто «ничегонеделание». Постепенно я заняла место твёрдой «четвёрочницы», а в специальных школах это было как клеймо: все дети следили за успехами друг друга, и у отличников формировался статус лидеров, а у «четвёрочников» – своеобразный комплекс неполноценности.

Годы шли, я училась на «пять» по всем дисциплинам кроме «скрипки», родители начали к этому привыкать, хотя «комплекс отличника» был для них единственно правильным мироощущением ребёнка. Особенно хорошо удавалось мне сольфеджио, так как у меня был абсолютный слух, то есть я слышала музыку с названием звуков и «про себя» сольфеджировала абсолютно все услышанные мелодии. Диктанты я писала со второго проигрывания, то есть в первое проигрывание я «строчила» ноты точками, а во второе проигрывание записывала ритм, третье было проверочным, и диктант можно было сдавать. В нашей школе это дело было обычным, поэтому мне никто дифирамбов не пел.

Сольфеджио я любила до последнего своего экзамена в выпускном (11-м) классе, так что постигла в нём все сложности с минимальным напряжением и горжусь своими знаниями до сих пор.

Проблема была в том, что чем сильнее я демонстрировала свои успехи в остальных дисциплинах, тем более заметны были мои скромные достижения по специальности, где я, иной раз, просто не могла сыграть на сцене несложную пьесу без ошибок. Помню, мои легкомысленные занятия приводили к тому, что из-за неуверенности у меня образовался такой страх перед сценой, что однажды я начинала на экзамене играть этюд несколько раз и беспрестанно останавливалась на второй строчке. Следующий за этюдом концерт (я помню, это был Концерт Берио № 7) был сыгран как-то на автомате, и мне чудом удалось избежать низкой оценки.

После экзаменов мы традиционно «торчали» в коридоре в ожидании педагогов, которые иногда очень долго засиживались на «обсуждении». В это время мы успевали сбегать на рынок за цветами – по неписаным правилам полагалось отблагодарить педагога в честь «переводного» экзамена.

Постепенно «пятёрки» по специальности исчезли из моей жизни совсем (если честно, то все свои «пятёрки» я помню до сих пор – год, произведение и даже само исполнение). Я начала подумывать о том, что «хуже других» быть не так уж весело. Мне казалось, что даже подруги относятся ко мне с лёгким чувством жалости: «Не расстраивайся, в следующий раз лучше сыграешь». Всё это усиливалось комплексом маленького роста, и я совсем загнала себя внутрь: очень трудно было общаться с одноклассниками, а старшим так я вообще была неинтересна. В школе можно было выделиться только успехами по специальности, ну или особой внешностью. Ни тем, ни другим я не отличалась.

Кризис достиг предела на одном из технических экзаменов, когда комиссия из консерватории в лице ведущих профессоров прослушивала учащихся школы. После экзамена ко мне подошёл Лев Моисеевич Мирчин, замечательный скрипач и педагог (к слову, мой будущий профессор) и сказал, что если у меня по всем дисциплинам очень хорошо и только по специальности «ниже среднего», то, может быть, стоит подумать о том, чтобы сменить школу? Вполне может быть, что в другой профессии у вас (он так и сказал – «у вас», как взрослому человеку) результаты будут более высокими, и вы достигнете успеха в другой области.

Я очень плохо себя помню в этот момент, помню только внутреннее ощущение конца жизни.

Я думаю, что комиссия долго совещалась и «хотела как лучше». Им было жалко моих талантов в другой сфере, например, по сольфеджио, они хотели сделать так, чтобы я нашла свой, единственно мне предназначенный путь. Сейчас это можно только предполагать, а спросить было не у кого, поскольку во время учёбы у своего профессора в консерватории, как я ни пыталась вывести разговор с ним на эту тему, чтобы он хоть что-нибудь вспомнил, он никак не шёл на это, упрекая меня в том, что я не о том думаю.

Итак, мне указали на дверь.

Я думала, что мне нужно уйти прямо сейчас, не закончив год. Мой педагог сказала мне, что об этом не может быть и речи. Год нужно закончить, а «там уж посмотрим».

Потихоньку я снова стала учиться, но до этого на семейном совете мне было предоставлено слово. Родители наши – любители двойных стандартов. Девочка, конечно, где-то недоработала, «пролентяйничала», но это наша девочка, и как они смеют так с ней разговаривать. Конечно, в этой школе учиться незачем. Я сказала, что тогда окончу школу и пойду на курсы журналистики (были какие-то подкурсы в университете, где будущие абитуриенты писали творческие работы).

На том и порешили. Я не замедлила сказать об этом своему педагогу, на что она неуверенно ответила вопросом: может, всё-таки пойти в музыкальное училище?

Музыкальное училище воспринималось моими родителями как «профтехобразование», низшее по рангу по сравнению со средней школой, поэтому они сразу были против, о чём я и сказала своему педагогу.

И вот здесь случилось самое настоящее чудо! На следующий день я пришла в школу не как «плохая скрипачка», а как «будущий журналист». Это внутреннее ощущение придавало мне уверенности, чувства своей самодостаточности и даже какого-то превосходства: я буду поступать в другой институт, у меня всё получится и «все увидят!». Этот универсальный аргумент в юные годы был незаменим.

Я стала играть на скрипке не как скрипачка, а так, для себя. Определённый «пофигизм» заселился в моё отношение к оценкам, я почувствовала, что есть вокруг более надёжная основа для общения с друзьями, кроме профессиональных успехов, наш класс всё более сплачивался, потому что взрослые отношения стали заменять примитивную общность простых одноклассников. Началась дружба-любовь, трагедии-разрывы, квартирники-вечеринки. Профессиональные успехи отошли на второй план.

Как раз в это время с меня сняли пристальный профессиональный надзор, я двигалась по «своей» программе и не была предметом беспокойства для педагогов школы. По крайней мере, мне так казалось.

Однажды на одном из переводных экзаменов, а играла я две части концерта Бруха, ко мне подошла моя «любимая Эмма», мой единственный педагог, и вдруг сказала: «Люся! Назад пути нет!». Я не очень поняла, стоит ли мне напомнить ей про журналистику, но ощутила, что идёт что-то не по плану. Её уверенность говорила мне о том, что надо ещё немного попробовать поиграть на скрипке. Я стала заниматься не для оценки, а отыскивая в самой себе какие-то точки удовлетворения. Играю до тех пор, пока не понравится.

Нужно сказать, что в старших классах у нас началась самая настоящая «эпидемия занятий». Все занимались прямо в школе, все классы после уроков были наполнены звуками, изредка из них «вываливались» одноклассники и переговаривались друг с другом насчёт планов: «мне нужно ещё пьесу доделать, потом немного Баха поиграю». «А я хочу сейчас наизусть попробовать выучить, а то завтра с утра надо к шефу в «консу» во второй корпус, и уроки ещё сделать, хотя бы письменные». «Слушай, ты лит-ру выучила, а сочинение написала? По гармонии дай задание списать». И опять заниматься.

В старших классах уже «брезжит» расставание со школой. Смотрите, – говорили нам выпускники, – скоро стенки гладить будете родной школы! Так оно и вышло. Если в средних классах образовывались какие-то «кучки» по интересам, то к выпускному году весь класс стал как единый монолит общих интересов и всеобщей любви. Всё всех касалось, все друг друга встречали радостно, праздники отмечали «всем классом», расставаться даже на некоторое время было жаль.

«Страницу» школы всё же пришлось «перелистнуть», настали выпускные экзамены, на которых мы ещё больше чувствовали себя одной семьёй, несмотря на то, что часть выпускников уже планировала ехать в столичные консерватории.

Возникшая общность, имя которой «одноклассники», скажу, забегая вперёд, так не покинула нас и до сих пор.

Каждый из выпускников играл свой сольный концерт – целое афишное отделение. Весь класс приходил как группа поддержки. Цветы, аплодисменты, поздравления.

На концертах присутствовали и профессора консерватории. Факультет журналистики в моём сознании был слегка отодвинут вновь возникшим интересом к скрипичной игре, и мы с «моей Эммой» решили поступать в консерваторию к её профессору, у которого она училась сама, Науму Абрамовичу Шварцу, в прошлом ученику знаменитого П.С.Столярского (к слову сказать, так и закончившего свою жизнь в свердловской эвакуации, в 1944 г.)

Но на выпускном экзамене ко мне неожиданно подошла моя Эмма с другим профессором, тем самым, который в памятные тяжёлые времена советовал мне бросить учёбу на скрипке. Лев Моисеевич, глядя на меня, сказал моей учительнице: «я бы хотел, чтобы Ваша ученица поступала ко мне в класс». На что моя Эмма не думая парировала: «Ни против одного профессора я не возражаю».

Так была решена моя судьба.

Мы с двумя моими подругами поступили в класс Льва Моисеевича Мирчина. Это отдельная история и отдельная жизнь. Она обязательно будет описана в одной из моих книг. А пока скажу только одно: всему, что я умею в этой профессиональной жизни, я обязана этому замечательному человеку.

Много лет спустя, дозвонившись до Льва Моисеевича в Израиль, я сказала ему: «Дорогой Лев Моисеевич! Всем, чего я достигла в своей жизни, я обязана Вам», на что он мне ответил в глухой и далёкой стороне телефонной трубки: «Ну что ты глупости говоришь!».

Первый год в классе Мирчина был великолепен: я чувствовала себя в профессиональной среде, где все были равными среди равных. В классе учились первоклассные, великолепные, изумительные скрипачи, которые приняли нас как родных. И, подчеркну: равных. Ученики класса Льва Моисеевича отличались необыкновенной «корпоративностью», которая основывалась на авторитете педагога, который был непревзойдённым скрипачом и прекрасным человеком. Наше «общее пространство» было проникнуто атмосферой взаимовыручки, интереса друг к другу, сопереживания и сопричастности. К слову, так мы и остались, связанные этой невидимой ниточкой.

На первых уроках «шеф» быстренько втянул нас в темп занятий, нагрузил репертуаром и каждому ненавязчиво обозначил его слабые места. Однажды он пригласил нас к себе домой «на выходной день», а это был вторник, поскольку по вторникам на младших курсах не было лекционных занятий. Дома он записал нас каждого на магнитофон и дал нам послушать собственную игру. Мы прослушиванием остались довольны, но только до той минуты, пока «шеф» не произнёс свою судьбоносную для нас фразу: «А теперь послушайте настоящий звук». И поставил пластинку с записью Фрица Крейслера. «Народ безмолвствовал».

О своём учителе я могла бы рассказывать долго, но это отдельная тема и отдельный пункт в плане моих «писательских» замыслов.

В консерватории мы учились не только у «своего» педагога. Жизнь кафедры, по крайней мере, в нашем представлении, протекала так, что учились мы, хоть и в разное время, но практически у всех преподавателей: одновременно они занимались и «сольной» и квартетной педагогикой, да и вообще «своих» и «чужих» учеников у них почти не было, все были в зоне всеобщего внимания. Особенно это касалось нас, «десятилеточников», потому что нас они наблюдали с дошкольных лет.

В основе кафедры стоял «квартет Мясковского» в полном составе, авторитет которого был непререкаем, достаточно сказать, что в центре могущественно «восседала» фигура Герца Давыдовича Цомыка, известного в России как победителя во всесоюзном конкурсе в Москве (в 1933 году). Идейным вдохновителем квартета был, как нам казалось, Георгий Иванович Теря, большой музыкант, альтист и «по совместительству» заведующий нашей кафедрой. Не менее значимой и легендарной была личность Льва Самойловича Тышкова, игравшего вторую скрипку, а первую бессменно исполнял мой дорогой Лев Моисеевич Мирчин. Короче говоря, квартет Мясковского, как мы его звали, это тоже отдельная история, достойная подробного изложения.

Так или иначе, я успела поучиться у всего преподавательского состава по той или иной дисциплине, кроме того, было развито активное «слушание друг друга».

Вообще, негласным постулатом на кафедре было учиться у всех и у всего, и многие из нас ему вдохновенно следовали.

Немаловажно заметить, что Наум Абрамович, к которому я должна была поступить, но так и не поступила, никаких «козней» строить не стал, а, напротив, частенько приглашал меня к себе домой поиграть мне свою новую программу. Бывший уже тогда в почтенном возрасте, он каждые полгода делал сольную программу со своим бессменным партнёром Борисом Ильичом Певзнером, музыковедом и пианистом в одном лице, и не было случая, чтобы студенты консерватории пропускали это событие. Только один раз Наум Абрамович пропустил свой афишный выход, когда умер Певзнер, и это выбило Наума Абрамовича из колеи.

Мы общались с Наумом Абрамовичем довольно странно – дистанционированно и в то же время тепло, и он мне даже продал почти даром свой замечательный инструмент, на котором я и играю до сих пор. Тайну об этом я хранила долго, до самой смерти Наума Абрамовича, и когда принесла однажды её консерваторскому скрипичному мастеру, то он удивился, откуда в Свердловске «всплыл» такой незаурядный инструмент.

Ещё в годы учёбы в школе я собиралась быть педагогом. К этому, естественно располагал генетически обоснованный инерционный процесс: вся семья состояла из учителей. Шкафы в нашей квартире были заполнены педагогической и методической литературой, мама с утра до ночи, а вернее – с ночи до утра, «проверяла тетради», «писала планы», папа читал журналы «Физика в школе» и «Наука и жизнь» (кстати, в высшей степени интересный журнал для любого уровня образованности), бабушка перечитывала русскую литературу, подробно и с комментариями. Наконец, на пенсии, она получила возможность вдумчиво читать.

Поступив в консерваторию в класс одного из ведущих профессоров, я почувствовала забрезживший луч исполнительской карьеры и утопила в ней свою педагогическую мечту. По долгу учёбы мне пришлось проходить практику в родной школе, где мне достались ученики на период болезни педагога. Особенно мне запомнился мальчик, который никак не мог выучить несложное соло Данкля. Я мучилась с ним, пыталась его и воспитывать (методом кнута и пряника), и учила с ним прямо на уроке, назначала дополнительные занятия, но всё было «как об стенку горох». Я стеснялась спросить совета у кого-либо, боясь признаться в своём педагогическом бессилии. Настало время сдавать академический концерт. На последнюю репетицию я шла с ужасом, понимая, что времени нет, а «у нас» не выучено даже наизусть.

Думаю, опытные педагоги уже предчувствуют финал этой истории. Да, вы совершенно правы: на последней репетиции мой «почти первый» ученик всё сыграл безупречно. Трудно описать моё негодование! Но я сдержалась и только спросила: «Как же тебе удалось выучить, ведь мы бились столько!». На что мне ученик беспечно ответил, махнув рукой: «Да я просто позанимался». Короче, передо мной стоял классический тип «обыкновенного гениального ребёнка», если пользоваться терминологией Столярского.

Следующее столкновение с практикой произошло в процессе сдачи зачёта по педпрактике. Теоретическую часть я сдала блестяще (методический разбор произведений), а вот в практической части получилось неожиданное: в открытом уроке с учеником я применила аппликатурный метод, который усвоила у своего шефа, он мне очень нравился, и я решила ему обучить ребёнка из младших классов. За своё нововведение я получила «два», потому что в пределах начальной школы необходимо было действовать в рамках требований традиционной позиционной аппликатуры, дабы не нарушать первоначальные устойчивые навыки.

Тем не менее, первое предложение места работы я получила, уже на выпускном курсе консерватории, как раз в родную школу, мне предложили «для начала» взять несколько учеников, с тем чтобы постепенно «открыть» свой класс. Но я отказалась. Так как бесконечно была влюблена в оперный театр, где в то время уже работала в группе первых скрипок. И это была первая моя ошибка, о которой я сожалею по сей день, так как преподавать в специализированной музыкальной школе осталось моей нереализованной мечтой.

…Итак, на третьем курсе консерватории я устроилась на работу в Свердловский театр оперы и балета. Меня взяли без прослушивания, «по рекомендации», как теперь говорят. «Шеф» только покачал головой, когда узнал, что я собираюсь совмещать учёбу с работой. Работа и правда настолько меня увлекла, что понедельник (выходной) казался мне лишним днём. Я «пропадала» в театре с утра до вечера, днём бегала на лекции, питалась в столовых, вечером «никакая» падала в кровать. Папа встречал меня после спектакля, мама вечером пыталась накормить супом. Однажды я сказала: «Мам, я так устала, что даже есть не могу». На что она мне не задумываясь ответила: «Давай я за тебя поем!». Помню, мы так смеялись, что подняли с кровати и папу, и бабушку, потому что они решили, что мы сошли с ума.

Главным дирижёром в оперном театре был Евгений Владимирович Колобов, совершенно необыкновенный гений дирижёрского искусства, так и заслуживший себе мировую славу впоследствии. Мы с подругой были в него влюблены… как в дирижёра, и были совершенно счастливы находиться в созданной им театральной атмосфере. К сожалению, но совершенно прогнозируемо, Колобов покинул периферийный театр, чем создал проблему для многих музыкантов, которые не мыслили себе работу без такого дирижёра. Покинули театр и мы с моей подругой.

В то время я уже загорелась идеей играть соло в спектаклях, это невероятным образом «прочувствовал» мой «шеф», и за время моей учёбы он «прошёл» со мной все наиболее востребованные оркестровые соло, как балетного, так и симфонического репертуара. В том числе знаменитую «Шехерезаду».

Сейчас можно только гадать, какую он преследовал цель, но, возможно, он чувствовал, что всё это мне понадобится, поскольку отличался крайней проницательностью. Однажды, а я тогда уже работала в оркестре оперного театра, он как-то мимоходом сказал мне: «Мне звонили из филармонии. Просят порекомендовать кого-нибудь в первые скрипки. Я бы порекомендовал тебя, но ты ведь не пойдёшь…»

Я в ответ только улыбнулась и подумала: «Как же мне повезло, и как я люблю своего шефа»!

Я продолжала любить оперный театр и мечтать о работе концертмейстера-солиста, хотя мои друзья мне советовали «любить оперу издалека», а старшие коллеги из филармонии говорили: «Люсенька, нельзя же всю жизнь просидеть в оркестровой яме!».

Справедливости ради нужно сказать, что театр не был единственным моим увлечением. Уже вначале учёбы в консерватории, когда начался предмет «Методики», а читал её замечательный Владимир Петрович Мильштейн, я начала «собирать» всё, что касалось теории исполнительского искусства. Я маниакально конспектировала всю методическую литературу, покупала все книги и ноты, составляла списки планируемого чтения, испещрённые «галочками», мечтая знать как минимум столько же, сколько знает сам Мильштейн. К сожалению, это было неосуществимо, потому что не было такой книги, о которой он не мог бы высказать своего мнения.

Вторая причина, по которой я систематизировала свои знания и которая выступала «двигателем» процесса, заключалась в возникшей необходимости осознать причину моих прошлых неуспехов (на данном этапе я уже вышла в статус «играющих» скрипачей). Мне представлялось, что мои неудачи были связаны, как ни странно, с моими незаурядными слуховыми качествами. Мне давались легко многие вещи, а всё, что даётся легко, как правило, не задерживается в нашем сознании. На сцене же «включается» сильный элемент контроля, требующий сознательного отношения к игровому процессу. В результате все попытки включения сознания приносили разрушительный эффект.

Начав учиться у Льва Моисеевича, я попала в условия абсолютного осознания технологии на основе мастерски поставленной художественной задачи. Домашние занятия и игра на сцене были максимально приближены друг к другу, поэтому волнение на сцене не вносило слишком значительных корректив. «Когда занят работой, меньше волнуешься», – говорил мне «шеф».

Метаморфоза, произошедшая со мной в жизни, издалека напоминавшая мне гадкого утёнка, заставляла вдумываться в проблему существования механизмов, благодаря которым стрессовых ситуаций в исполнительстве, да и в жизни удавалось бы избежать. Я вспомнила, наконец, что в школе «превращение в лебедя» проходило на основе моего увлечения практической психологией: начала я со спортивной литературы о стрессовых ситуациях и постепенно открыла для себя Владимира Леви и Дейла Карнеги. Книга Леви «Искусство быть собой», «отрытая» мной в маминых запасниках, можно сказать, решила мою судьбу. С неё началось моё «возвращение к исполнительству».

Что касается Карнеги, то его книги существовали тогда ещё в «самиздатовских» вариантах, к слову сказать, как и «Мастер и Маргарита», но мы уже успели на себе ощутить магическую их силу.

Итак, моё увлечение психолого-педагогической литературой имеет длинную историю, а в годы учёбы было настолько плодотворным, что в момент, когда мне потребовалось читать курс методики в пермском музыкальном училище, все материалы были уже систематизированы.

Но вернёмся к исполнительской карьере. Моя мечта играть соло в оркестре осуществилась: меня пригласили играть конкурс на место помощника концертмейстера в Пермский оперный театр. Несмотря на то, что обещания, данные руководством театра по поводу моей будущей работы, были весьма расплывчатыми, я подписала «безликое» (без конкретного имени) распределение в театр, где требовалось «столько-то» скрипачей. В то время была система распределений: проучившиеся в бюджете студенты должны были отработать три года по государственному заказу, согласно распределению.

Конечно, на меня была «именная» заявка из Свердловского оперного, где я работала на тот момент, но замаячившая впереди сольная деятельность и начавшийся роман с моим будущим мужем, артистом Пермского оперного театра, решили мою судьбу.

Как только я подписала распределение в Пермский оперный театр, меня вызвал действующий директор Свердловского оперного и стал уговаривать остаться. Узнав от инспектора оркестра о «карьерной» причине моего отъезда, он напрямую пообещал, что со временем будет заниматься моим продвижением в концертмейстерскую группу. Но мне показалось это так далеко, а Пермь уже была так близко, и я отказалась, даже, по-моему, забыв поблагодарить его за столь заинтересованное участие в моей судьбе. И это была вторая моя ошибка, потому что в самое ближайшее время в родном Свердловске освободилось место помощника концертмейстера, и за него можно было бы побороться.

Сразу после выпускных экзаменов, получив свой отличный диплом, я направилась на гастроли с Пермским оперным театром, где через год уже стала работать в должности помощника концертмейстера оркестра, а потом и вторым концертмейстером-солистом и проработала в этой должности 26 лет. Забегая вперёд, скажу, что концертмейстер оркестра, Гамус Борис Михайлович, заслуженный артист России, уезжая в столицу, оставил мне в наследство место концертмейстера оркестра, что привело меня к полной «сбыче мечт».

Если бы мне пришлось вместо этой автобиографии, планируемой всё-таки в довольно сжатом, насколько возможно говорить о своей жизни, виде, писать книгу типа «Моя долгая жизнь в искусстве», то наверняка в ней были бы полными разделы: 1) десятилетка, 2) консерватория, 3) Лев Моисеевич Мирчин, 4) Евгений Владимирович Колобов, 5) Пермский оперный театр, 6) мои ученики. Каждая из этих частей моей жизни способна стать самостоятельной книгой.

Именно поэтому в рамках моей первой автобиографии я ограничусь перечислением самых основных моментов в своей жизни, которую трудно отделить от профессии.

Одним из ярких моментов с отрицательным знаком был печальный факт моего увольнения из Пермского музыкального колледжа, в котором я проработала к этому времени около десяти лет.

Дело в том, что театральная работа, с её весомым компонентом интриг и борьбой за ведущие партии, не давала мне полного самовыражения, и я, наконец, стала искать себе педагогическую работу, чтобы выполнять её «в свободное от основной работы время». Долгое время, как мне казалось, я ничего не могла найти, но однажды утром, когда я пребывала в полном счастье со своими двумя детьми, ко мне явилась добрая фея с зонтиком в образе телефонного звонка. Мне предложили педагогическую работу сразу в двух местах: в музыкальной школе и в музыкальном училище. Моему счастью не было предела, и я с радостью взялась, за дело, к которому, казалось, стремилась всю жизнь.

Сделав необходимое количество педагогических ошибок, я, наконец, добилась достаточно высоких результатов: сразу три моих ученицы получили высокую оценку жюри на конкурсе скрипачей и виолончелистов. Среди результатов были первая и вторая премии лауреатов. У меня были совершенно необыкновенные ученики.

Жюри конкурса отметило меня как взошедшую педагогическую звезду, и даже удостоили прекрасной фразы: «Ученики есть, если есть педагог».

Почивать на лаврах пришлось недолго, потому что удержаться на вершине мешают две причины: конкуренция и объективная невозможность всё время выигрывать. Ну, если играть честно.

Если в первый конкурс меня не имели в виду как конкурента, и, наверное, поэтому пропустили вперёд, то на следующем конкурсе мне были созданы тяжёлые условия, от которых, прежде всего, пострадали мои ученики. Ситуация была крайне стрессовая, мои ученики боролись как настоящие воины, но всё равно не прошли на второй тур. В результате, – здесь надо вдохнуть воздух, потому что я до сих пор не могу вспоминать об этом спокойно, – меня уволили из училища. На конкурсе неизвестным (сделаем вид, что я его не знаю) «судией» была произнесена фраза: «Дети очень талантливые, но ничему не научены». Я об этом знаю из протоколов жюри, представленных мне нелегальным образом.

Деньги на конкурс потрачены, а дети ничего не выиграли, следовательно, педагога надо уволить. В этом все видели определённую логику. И я была уволена фактически за «профнепригодность».

Пост фактум члены жюри предлагали мне выступить в качестве экспертов, чтобы восстановить справедливость. Одно дело – не пропустить на второй тур, а другое дело – создать прецедент увольнения. Я от экспертов отказалась, поскольку профнепригодной себя не считала. Девочки мои успешно поступили с той же программой в вузы, получили там высокий балл, что послужило мне реабилитацией хотя бы для самой себя.

И всё-таки меня вынуждены были восстановить в должности преподавателя, поскольку оставшиеся ученики сказали, что ни у кого из преподавателей, кроме меня, учиться не будут, и стойко пропускали занятия. Администрация вынуждена была уступить, и я проработала ещё два года, выпустив ещё двух «профнепригодных» учениц, успешно поступивших в вузы Москвы и Екатеринбурга.

Ситуация несколько смягчилась тем обстоятельством, что мне было присвоено звание Заслуженной артистки России, инициатором которого был замечательный дирижёр Вадим Германович Мюнстер, общение с которым могло бы стать ещё одной главой в моей автобиографии. Это был дирижёр, родившийся дирижёром, и главный его недостаток – он был немцем, что и закончилось его отъездом на его историческую родину.

Пребывание в статусе заслуженной артистки открывало передо мной многие двери, потому что, чего греха таить, не все люди могут оценить человека только по его профессиональным качествам. Многим нужна чья-то объективная оценка, чтобы построить «своё» мнение.

21 век я отметила своим поступлением в аспирантуру на специальность «истории и теории исполнительства» к замечательному педагогу и профессору Владимиру Васильевичу Реве. Учиться было трудно, потому что совмещать работу, быт и науку – это читать басню о лебеде, раке и щуке. Но, тем не менее, в дело вмешался ещё один фактор риска – я стала заведовать кафедрой в Пермском институте искусства и культуры, в котором к тому времени открылась специальность струнных инструментов. Это «открытие» во всех смыслах слова «перекрыло» мне все пути к написанию диссертации, которой должна была закончиться учёба в аспирантуре, и потратила я на развитие кафедры ни много ни мало – десять лет своей жизни.

С одной стороны, ведение административных дел сильно загромождало жизнь бумажной волокитой, и это была третья моя ошибка, с другой стороны – работа в вузе мощно стимулировала научную работу, что, в конце концов, выросло в весомый багаж книг и публикаций.

В институте у меня опять были очень хорошие ученики, которые стали также солистами оркестра и педагогами школ, а если ни тем и ни другим, то просто очень хорошими людьми с ответственным отношением к жизни.

Заслуги моих учеников помогли мне ещё в одном достижении – их лауреатских званий хватило на то, чтобы мне утвердили учёное звание доцента.

Оглядываясь на прожитое, я помню прекрасное детство, счастливую юность, насыщенные творческие будни, бесценное гнездо семьи. Слушаю записи, о которых, пусть редко, но говорили: «сыграно точно, как в аптеке» (играть на скрипке с точной интонацией довольно сложно) и… дальше планирую свою жизнь. Планов много, и буду надеяться на то, что заявив о них, я обеспечу себе ещё некоторое время, как это описано в одной замечательной книге:

Английский математик Г. Г. Харди обладал весьма своеобразным чувством юмора. Всякий раз, когда ему приходилось преодолевать страх перед морскими путешествиями, например, если Харди предстояло пересечь Атлантический океан на борту лайнера, он предварительно посылал кому-нибудь из коллег телеграмму следующего содержания:

ДОКАЗАЛ ГИПОТЕЗУ РИМАНА ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ТЧК

Для него это было своего рода страхованием от несчастного случая.

Гипотеза Римана — проблема, которой математика «больна» с XIX века. Логика Харди состояла в том, что Бог не даст ему утонуть потому, что тогда математики устремились бы в погоню за еще одним неуловимым призраком.

(Саймон Сингх. Великая теорема Ферма. — М.: МЦНМО, 2000).

Итак: ПЛАНИРУЮ РАСКРЫТЬ ТАЙНУ ПАГАНИНИ ТЧК ОПУБЛИКУЮ СРАЗУ ПО ЗАВЕРШЕНИИ НЕКОТОРОГО КОЛИЧЕСТВА НЕОТЛОЖНЫХ ДЕЛ ТЧК

Дорогие друзья, благодарю вас, что вы были со мной эти несколько страниц.